[Про]зрение - Жозе Сарамаго

И минул почти целый час, прежде чем появился первый избиратель. Вопреки всеобщим ожиданиям и к вящему разочарованию дозорного у дверей, им оказался человек никому не известный. Зонтик, с которого струилась вода, он оставил при входе и, одетый блистающим пластиком плаща, обутый пластиковыми же ботами, приблизился к столу. Председатель с улыбкой поднялся ему навстречу, считая, что избиратель – а им оказался пожилой, но еще крепкий мужчина – ознаменует собой возвращение к нормальной жизни, к обычной и привычной веренице законопослушных граждан, степенно, без суеты и спешки подвигающихся друг за другом, отчетливо сознающих, как метко выразился наблюдатель от ПП, судьбоносную важность этих муниципальных выборов. Потом принял из рук избирателя удостоверение личности и карточку и подрагивающим от счастливого волнения голосом прочел ее номер и имя владельца, члены комиссии, ответственные за эту часть работы, порылись в регистрационных книгах, повторили, найдя, имя и номер, поставили в нужной клеточке должную галочку, после чего избиратель, по-прежнему обильно кропя пол дождевой влагой, направился с бюллетенем в руке в кабинку для голосования, вскоре вернулся оттуда с ним же, сложенным вчетверо, вручил его председателю, торжественно опустившим его в урну, и удалился, зонтик не позабыв. Второй избиратель возник через десять минут, а уж после него с неторопливой размеренностью капель из пипетки или осенних листьев, вяло слетающих с ветвей, стали падать в урну бюллетени. Как ни тянули председатель и члены с регистрацией и прочими формальностями, столпотворения или хоть наплыва людей никак не получалось – от силы три-четыре человека ожидали своей очереди, хотя явления, достойного называться очередью, три-четыре человека при всем желании образовать никак не могут. Прав, прав я оказался, заметил наблюдатель от ПЦ, катастрофически низкая явка, вернее – массовый отказ от участия, совершенно непонятно, в чем дело, и единственный выход – повторные выборы. Может быть, все-таки развиднеется, сказал председатель и, поглядев на часы, прошептал как молитву: Скоро уже полдень. В тот же миг решительно поднялся тот член комиссии, которого мы окрестили дозорным: Если разрешите, господин председатель, народу все равно сейчас нет, я бы выглянул да узнал, какая там погода. И уже через мгновение, вот уж точно, одна нога здесь, другая там, вернулся с благой вестью, ликующе сообщил: Дождь утихает, совсем почти перестал, и небо кое-где очистилось. Самой чуточки не хватило, чтобы члены комиссии и наблюдатели от партий кинулись друг другу в объятия, но радость их, впрочем, оказалась недолгой. Монотонная и редкая капель избирателей продолжалась – вот один пришел, вот другой, вот жена, мать и тетка дозорного члена, вот старший брат представителя ПП, вот председателева теща, которая, обнаруживая полнейшее неуважение к церемонии выборов, известила растерявшегося зятя, что жена его появится только к вечеру: Говорит, в кино собралась, добавила она мстительно. Пришли родители заместителя, пришли и прочие, не связанные с членами комиссии узами родства, безразлично входили они, равнодушно выходили, и разве что чуть-чуть сделалось повеселее, когда появились два политика из ПП, а минуту спустя – некто из ПЦ, и телевизионная камера, возникшая откуда ни возьмись, сняла их и вновь канула в никуда, а журналист попросил разрешения задать вопрос: Как идет голосование, на который председатель ответил: Да могло бы и лучше, но сейчас, когда погода начинает меняться, мы уверены, что явка повысится. После посещения еще нескольких избирательных участков создалось впечатление, что отказ от голосования принял на этот раз очень массовый характер, заметил журналист. Я гляжу в будущее с оптимизмом и нахожу прямую связь между метеоусловиями и механизмом волеизъявления, и, если только не будет дождя, мы к вечеру обретем все, чего лишила нас утренняя непогода. Журналист остался доволен, смекнув, что эта звонкая фраза может стать подзаголовком репортажа. Меж тем настало время утолить голод, так что члены избирательной комиссии и наблюдатели от партий организовались так, чтобы прямо на месте, не теряя из виду регистрационные книги, воздать должное сэндвичам.

Дождь перестал, но не было решительно никаких признаков того, что гражданственные надежды председателя, хоть в какой-то мере оправдавшись, увенчаются содержимым урны, где бюллетени покуда едва-едва покрывали дно. Все присутствующие размышляли об одном и том же, а именно – что выборы сорваны, а это есть ужасающее политическое фиаско. Время шло. Половину четвертого возвестили куранты с ближней колокольни, когда в помещение для голосования вошла жена секретаря. В сдержанной и скромной улыбке, которой обменялись супруги, чувствовался определенный, хотя и трудно поддающийся определению оттенок сообщничества, отчего у председателя где-то в организме возникло неприятное ощущение, похожее, быть может, на спазм зависти от того, что ему такое не светит, его такое не греет. Еще продолжало что-то свербеть в самой глубине его нутра или в каком-то закоулке души, когда полчаса спустя он, взглянув на часы, спросил себя, а точно ли в кино отправилась его жена. Явится сюда, если явится, в последний час, в последнюю минуту, подумал он. Существует множество способов заклинать судьбу и почти все они никуда не годятся, но этот вот – предполагать самое скверное, надеясь на лучшее, – пусть и принадлежит к числу самых незатейливо-расхожих, все же достоин внимания, но в данном конкретном случае плодов не даст, ибо нам из абсолютно надежного, заслуживающего всяческого и безусловного доверия источника известно, что жена председателя избирательной комиссии в самом деле сидит в кино, а вот пойдет ли голосовать, она в настоящий, по крайней мере, момент вообще еще не решила. По счастью, та самая, пресловутая и столь желанная необходимость в равновесии, что не дает мирозданию выбиться из колеи, а небесным телам велит двигаться по предначертанным траекториям, определяет, что если с одного боку убавилось, с другого тотчас должно прибавиться нечто подобное, более или менее подходящее, того же качества, в той же пропорции, чтобы не копились жалобы на разное обращение и двойные стандарты. Потому что никак иначе не уяснить, по какой такой причине ровно в четыре часа, то есть именно не рано и не поздно, ни рыба ни мясо, избиратели, дотоле смирно сидевшие по своим пенатам и, казалось бы, совершенно открыто пренебрегавшие своим гражданским долгом, вдруг повысыпали наружу и – кто своими силами, кто – при благодетельном содействии пожарников и волонтеров гражданской обороны, ибо улицы были затоплены и непроходимы – на своих двоих, в инвалидных креслах, на носилках, в каретах скорой помощи хлынули на соответствующие избирательные участки, подобно тому, как, не ведая иного пути, устремляются к морю реки[1]. Скептикам, или же просто людям недоверчивым, или тем, кто согласен верить в чудеса лишь при условии, что из них удастся извлечь для себя какую-нибудь выгоду и пользу, наверняка покажется, что вышеупомянутая необходимость равновесия решительно опровергается и дискредитируется новооткрывшимся обстоятельством, а надуманное сомнение в том, пойдет ли жена председателя голосовать или не пойдет, с космической точки зрения слишком незначительно, чтобы в одном из множества городов, рассеянных по лицу земли, можно было компенсировать его неожиданным передвижением тысяч и тысяч людей всех возрастов и социальных положений, если только люди эти предварительно не пришли к согласию, не устранили свои политические и идеологические различия и не решили наконец единодушно выйти из дому и проголосовать. Но рассуждающие так забывают, что вселенная не только управляется по своим законам, чуждым противоречивым мечтаниям и помыслам человеческим, для характеристики коих не хватает у нас ни духу, ни пороху, да и слов приличных тоже нет, но и – это мы уже опять про вселенную – использует их, законы эти, в целях, нам неведомых, разумению нашему вовеки непостижимых, а если в сем, сугубо данном случае возникнет вопиющая диспропорция между тем, что может – пока всего лишь может – быть исхищено из урны, ну, то есть между одним-единственным голосом гипотетически неприятной жены председателя и разливанным морем мужчин и женщин, уже пустившихся в путь, то нам, ей-богу, трудно усмотреть в таком распределении самую элементарную справедливость, а потому будет лучше или хотя бы благоразумнее отложить окончательное суждение и с пытливым вниманием проследить за тем, как разворачиваются события, сейчас находящиеся лишь при самом своем начале. То есть последовать примеру объятых горячкой профессионального воодушевления и неуемным зудом познания журналистов пишущих, говорящих и показывающих, которые метались из стороны в сторону, подсовывали гражданам микро– и диктофоны под самый нос, спрашивали: Что побудило вас в четыре часа выйти из дому и отправиться на избирательный пункт и не удивило ли вас такое множество людей, оказавшихся на улице одновременно, и слышали в ответ сухое или даже неприязненное: Я наметил себе это время, или: Я свободный человек, когда хочу, тогда и выхожу и отчета в своих поступках никому давать не обязан, или: Сколько вам платят за эти дурацкие вопросы, или: Кому какое дело, в котором часу я вышел из дому, или: В каком законе сказано, что я должен отвечать на подобное, или: Буду говорить только в присутствии моего адвоката. Впрочем, были и те, кто отвечал учтиво, без агрессивной язвительности, примеры которой мы привели чуть выше, но и они, не в силах утолить всепожирающее любопытство репортеров, пожимали плечами и ограничивались: Глубоко уважаю вашу работу, очень бы хотел быть вам полезным и помочь распространению хорошей новости, однако, к величайшему сожалению, могу лишь сказать, что взглянул на часы, увидел, что уже четыре, и позвал семейство: Пойдемте, сейчас или никогда. Сейчас или никогда – в каком смысле. Да, вот в том-то и вопрос, сами собой сказались эти слова. Ну, подумайте хорошенько, раскиньте умом. Да нет, не стоит, спросите лучше еще кого-нибудь. Я опросил уже пятьдесят человек. И что же. Никто не может сказать. Ну, что ж поделать. Но вам не кажется странным такое совпадение – тысячи людей, не сговариваясь, в один и тот же час отправились голосовать. Да что тут скажешь, и странное, конечно, и совпадение, а может быть, ни то и ни другое. Это почему же. Ах, вот уж чего не знаю. Внезапно очнулись от столбняка, куда было вогнали их более чем печальные перспективы нынешних выборов, телекомментаторы, следившие за избирательным процессом и в отсутствие точных данных, которые можно было бы оценить, гадавшие о воле богов на кофейной гуще, по птичьему полету и помету и жалевшие, что уж нельзя, как древле, открывать тайны судьбы и времени по еще трепещущим внутренностям животных, сию минуту принесенных в жертву, и, явно считая ниже своего достоинства и недостойным ответственной просветительской миссии толковать о совпадениях, всем скопом, волчьей стаей, набросились на пример необыкновенной гражданственности, поданный всей прочей стране населением столицы, которая в едином порыве ринулась к урнам в тот миг, когда замаячивший призрак неслыханного, небывалого в истории нашей демократии срыва и провала избирательной кампании стал всерьез угрожать не только стабильности режима, но и – что было неизмеримо опасней – всей системе. Официальное заявление министерства внутренних дел подобных страхов нагнетать не стало, но в каждой строчке явственно сквозило облегчение, испытанное властями. Что же касается трех политических партий, значившихся в избирательных списках – ПП, ПЛ и ПЦ, – то они, наскоро прикинув, каких прибылей и проторей следует ждать от столь неожиданного метания своих сограждан, выпустили поздравительные декларации, где среди прочих стилистических кренделей с завитушками уверялось, что кто бы ни победил, победит демократия. В том же духе – плюс-минус запятая – высказались сперва глава государства, а за ним – глава правительства, усевшиеся каждый в своей резиденции на фоне государственного флага. К избирательным участкам тянулись, виднеясь насколько глаз хватал и теряясь из виду в глубине квартала, длиннейшие вереницы граждан.